Марина Князева
Парижанин без шарфа, как ковбой без пистолета.
Шарф – длиннее роста хозяина и шире, чем хозяин в плечах. Шарф – палантин, шарф – занавеска, шарф – плащ, обвёрнутый вокруг шеи. Это прибой линий и буйство складок вокруг плато лица. Французы живут среди шаров-шарфов. Шарфы ездят в метро… Шарфы бегут по площадям.
Французы – эротоманы, эстеты, гурманы. Эпоха рассуждений сменяется эпохой чувственности. Волну чувственности сметает новая волна обмозговывания. Французы то сластёны, то мозговики – попеременно. Красота формы сменяет красота мысли. Но и в том, и в другом доминирует общее: воображение. Безусловно, Франция – страна, где ценится способность фантазировать. Это страна фантазии, воплощаемой в бесконечном разнообразии камня, красок, тканей, слов, звуков, жестов, вкусов и запахов. Фантазия – культ Франции. Это единственное природное полезное ископаемое, природное сокровище, на котором стоит богатство и слава французской страны. Это её нефть. Французы не построили свою страну, они её изобрели, нафантазировали.
Портреты ХVIII века – это гимн хорошему пищеварению. На благостных лицах вельмож отражается исправная работа сытого желудка. Эти упитанные свежие лица – свидетельства гастрономических утех человечества.
Видно, что у портретируемых нет проблем ни с приобретением продуктов, ни с их перевариванием. Эти портретные галереи в усадьбах, дворцах и имениях – словно бесконечное застолье, где за одним обильным столом сидят пышные дамы от Нидерландов и Франции до России и их не менее дородные кавалеры.
Дети сияют румянцем пухлых щёчек.
Это круглолицее братство сытых наполняет дома истомой жизнерадостности и ублаготворённого довольства. В его основе – здоровый крепкий желудок.
Доброе пищеварение господ пополняют обеденные натюрморты.
Мир крепких желудков и здорового приятия питательного искусства.
Рядом с ними – мир тихой кротости и убогой старательности.
В это царство кружево-атласных желудков вторгся задумчивый Рокотов со своей бестелесной нежностью и необъяснимым романтизмом. На смену маске сытости явилась ускользающая полуулыбка размышления.
Тихая это, непоспешная работа – понимание. Как траву слушать. На бегу, на крике ничего не вдохнёшь. Иную культуру так и впитываешь – мягким касанием – пальца ли, уха ли, глаза ли – и, понимаешь, – лаская, обогревая собой. Собой – приникая. Себя – пропитывая. Собой – платя.
Другой народ в тебе – как иная, другая часть самого себя.
«Каким бы я был, если бы… вдруг… здесь…»
Здесь я был бы иной, но всё-таки я.
Значит, и этот иной народ есть во мне, спит в потаённых подпольях генотипа…
Вхождение в иной народ – как возрождение или перерождение.
Но понимаешь – собой, только собой.
Как часть встречаешь в парижских толпах совершенно как бы русское лицо – и удивляешься несказанно: французское наречие, говорит по-французски! А ведь точно, ну точно – русский…
Париж. Узкая вечерняя улочка. На ней – Храм Введения Богородицы в храм. Пристройка. Тут репетиция – Николай Кедров репетирует с шестью балалаечниками. Кедров командует – считает вступление: Un – deux – trios – раз! Играют – потомки русских. Репетиция идёт на франуцзском. Слева от Кедрова с гитарой аккомпаниатор Марины Влади Олег Пономаренко, рядом – его сын. – Раз! – и потекло внезапно русское приволье, полевые тропы, холмы русские, овраги – вся родная ненаглядность – неоглядность хлынула в извивах-изливах музыки…
А пожалуй, этой музыке было бы тесно в расщелинах парижских улиц, среди пахучих булочек и домов, извитых, как поджаристые круассаны…
В птичьих клеточках балконов… в скворечниках мансард …здесь не хватит места для вздохов русской балалайки…. Такая музыка в Париже родиться бы не могла.