Марина Князева
Русский язык чередуется с французским.
Полки озаглавлены по-французски, а заполнены русскими изданиями. Книг – по одному-2 экземпляра. Редко – 5-6. Каждая книга ждёт именно СВОЕГО читателя. Может быть, именно того единичного, для кого тут и коротает дни на полке.
Магазин пахнет смиренной кротостью книжных обложек, сладким клеем свежих страниц. Мучной белизной рафинированной бумаги. Атласной маслянистостью глянцев.
Магазин пахнет жаровней ума и всей той кулинарией незримого волшебства, которую впивает ненасытное существо с изумительным титулом ЧИТАТЕЛЬ.
Как всё русское в Париже, это не только торговая точка, но и своего рода клуб общения. В любой момент может внезапно войти вождь и вдохновитель этого богатства – Николай Струве.
Продавец, крупный мужчина с красивой, живописной седой прядью справа, вежлив, как профессиональный психолог. Легко и просто общается с покупателями, ласково вникая в их интересы. Здесь спокойно – тебя не оттолкнут, не нагрубят, не унизят.
Можно часами ходить и трогать руками священные сосуды разума. Тебя не оборвут, не дёрнут. Пасись себе, мирная овечка познания, щипни тут строчку и там страничку, усладись. Не осудят. Даже наоборот – хочешь – обнажит дорогую книгу из её глянцевого пояса, развернут, покажут, расскажут, посоветуют, просветят.
Наверно, в нашу эпоху разговор книгопродавца с поэтом приобрёл совершенно иные контуры. Чтобы СЕГОДНЯ продавать книги, нужно очень их любить. Значит, – писать. Сегодня книгопродавцом может быть только литератор – на деле или в душе. Это занятие для поэта.
Думаю, что Алик и есть в душе Поэт. Алик – так все зовут мужчину с седой прядью, гостеприимно принимающий вас за прилавком русского магазина. Тут некая традиция русской эмиграции – продавца книг зовут домашним именем Алик, а барона Беннинсена, старосту русской церкви, зовут Павлик. А то, что Павлик на пенсии, делает обращение к нему ещё более нежным, щемящим. Павлик знает Алика. Алик знает Павлика. И все русские, живущие в Париже, знают Алика и Павлика.
С полок русского магазина смотрят книги, которых нельзя было увидеть в России. Уклон магазина, конечно, «белый», белогвардейский. И – уникальная подборка литературы о жизни эмигрантов всех волн и всех направлений. Эмигранты – художники, эмигранты – литераторы, эмигранты – учёные. Здесь маленькими фрагментами восстанавливается колоссальная мозаика русской трагедии – русского Исхода.
Эйфелева башня подчёркивает иррациональность Парижа. Вырастает перед тобой в окне метро слоновым растопыром плетёных из железа лап. Взмывает во всей своей магнетической ирреальности. Она настолько сверхразмерна, что привыкнуть к ней – нельзя. Эта башня – увеличенная во сто крат берцовая кость. Нога Гулливера, уходящая в небеса. Ночью её всю оплетают огни, она светится насквозь, словно с неба льётся вниз магма. А иногда мне кажется, что это сияющая комета, вставшая на хвост посреди города.
В русской интерпретации образовалась смесь культуры французского крестьянства и французской аристократии. Такой сплав крестьянско-аристократической культуры вошёл в нас, как наша французскость.
Людовик ХIV живёт в каждом парижанине до сих пор: в памяти о жабо. Жабо – архетип французской красоты. Я думаю: огромные шарфы, которыми парижане обматывают себе шеи – рудимент: подобие бывших некогда жабо.
